Падовское имение Л.К. Нарышкина было разделено на три части. Главное управление и контора были в селе Пады; вторая часть в деревне Гусевка; третья - в селе Сергиевка. Две последние степные части были меньше населены, и потому имели большее количество земли. В Падовской волости было три села: Пады, Чиганок и Репная Вершина, а по другую сторону реки Хопр село Котоврас, село Мелик, село Покровское, село Сергиевка и две деревни, Летяжевка и Арзянь.
Земельное владение у крестьян было общинное, внутренние дела крестьян ведались и решались мирским сходом. Со вступлением в управление я возложил на общественный приговор и все решения по проступкам и преступлениям крестьян, не выходившим из пределов владельческой юрисдикции, предоставленной законом, кроме тех преступлений, для которых требовались государственные суды, государственная власть или низшая и высшая администрация. Управление в селах и деревнях было предоставлено так называемому сходу; старосты во всех селах и деревнях непременно были выборные; они заведовали сбором податей, были блюстителями порядка, безопасности, заведовали общественными хлебными магазинами, пожарными инструментами, от них требовалось, чтобы у каждой избы непременно стояла сороковая бочка, всегда полная водой, они же наблюдали за ночными караулами, за господскими работами и за мирской запашкой, находившейся при каждой деревне. Мирская запашка и мирская касса были введены до моего поступления. 10 рабочих обрабатывали одну десятину, а так как работа производилась огулом, то она и была для них ничтожна, а мирская касса была для них благодеянием. Кроме своих внутренних непосредственных сельских обязанностей, староста выполнял предписания конторы в оповещении крестьян к выходу на господскую работу, когда наступало время уборки сена или хлебов. Все работы исполнялись всем обществом, урочным порядком самими обществами распределяемым. Для рекрутских наборов списки составлялись конторой с распределением очередей по силам семейств, по решению общества. Переход к свободе совершался мирно. Несколько обществ по приговору целого мирского схода перешли в собственники, не с четвертою частью надела, а с 1 1/2 десятины надушу по моему представлению и утверждению опекуна; не желавшие остались на оброке согласно уставным грамотам. С освобождением крестьян положение их не улучшилось, так как и за помещиком они были в хорошем положении. После большего надела, 10 десятин на душу, перейти на половинный, конечно, им было невыгодно при платеже того же оброка, но зато все работы из обязательных обратились в наемные, и они ничего не потерпели. Сравнительно имея половину земли против прежней, им сделалось нужным арендовать земли экономические, и как я, не теряя интересы конторы, сдавал им земли по таким ценам, за которые они нигде в соседстве не находили, то дела между конторой и уже свободными обществами крестьян не изменились и отношения наши были по-прежнему мирные и приязненные.
Во время крепостного права наблюдение за положением и благосостоянием крестьян, суд и расправа, поведение крестьян, все лежало на совести владельца или его управляющего конторой и имением, а как моим правилом заведено было и наблюдать интерес доверителя и в то же время интересы и благосостояние вверенных мне тысяч человеческих душ, то я строго наблюдал, чтобы их хозяйства не упадали, а улучшались; и потому я каждый год рассматривал подворные описи, в которых означалось каждый год все количество скота, лошадей, овец, строений, то есть всего имущества крестьян, и где было видно усиление или упадок домов. Если по каким-нибудь обстоятельствам, не зависевшим от воли хозяина, делался упадок, то всегда контора приходила на помощь потерпевшему, и она могла это делать, потому что имела мирскую кассу, из которой и делала пособия; мирская же касса составлялась и поддерживалась мирской запашкой, о чем я упоминал выше.
Первую зиму мы провели на новом нашем месте жительства, конечно, очень приятно, посещаемые родными жены и моими. Когда нужно было ехать в Саратов по делам или куда бы то ни было, жена моя непременно ехала со мной, кроме поездок по вотчине и за Волгу, куда я уже не брал ее с собой. Летом опять приехал Л.К. Нарышкин один; мы к его приезду перешли в старый докторский флигель, а он занял свой дом, но обедал и проводил свободное время у нас. Он был так обязателен, что, узнав от жены, что она занималась прежде музыкой, прислал нам рояль и пропасть нот. При таких приятных отношениях и ощущениях потекла здесь наша жизнь. Сестры мои жили с нами; Л.К. знал их, когда они еще жили у княгини Варвары Сергеевны, и потому они тут встретились как старые знакомые. Дом управляющего был готов к зиме, и мы перешли туда летом. В это лето была страшная гроза и раздробила большое дерево в саду, удар был так силен, что жена моя упала в обморок. Это как будто было дурным предзнаменованием, по понятиям жены, которая была страшно суеверна, образчиком чего может служить случай еще в начале нашей женитьбы. Однажды, еще из Саратова, поехали мы с нею к ее отцу в его имение Петровского уезда и дорогой показался новый месяц, а так как она увидала его с левой стороны, то расплакалась как ребенок. Она вообще имела много ребяческого, несмотря на свои 27 лет. Так ей какая-то юродивая еще в девицах сказала, что она недолговечна; все это у нее западало в голову и составляло мучение ее жизни; сколько я ни старался вразумлять и убеждать ее, ничто не помогало. Через два года нашего союза она забеременела и, несмотря на то, что страшно желала детей, когда убедилась в беременности, стала беспокоиться о своих родах и предсказывать смерть, вспоминая слова юродивой. Это было существо замечательное по своему характеру: живая, веселая иногда до безумия, пылкая, как огонь, жаждавшая жизни и ее наслаждений и в то же время сама разрушавшая свое счастие. С нею, однако ж, ее предчувствия и суеверие оправдались. До родов она была совершенно здорова, весела, к нам приехал ее отец с меньшею дочерью, но наступили роды, страшно тяжелые, продолжавшиеся более двух суток; младенец жил только неделю, а с ней последовала родильная горячка, от которой она и скончалась в страшных мучениях при агонии; стон ее раздирал сердце. Когда ей бывало легче, она подзывала нас с ее сестрой и требовала, чтобы после ее смерти я женился на ней. В гробу она была так же хороша, как и при жизни. Отец ее был раздражен на доктора, приписывая ее смерть его незнанию. Так или нет - она скончалась, и я остался снова одиноким и вдовцом через два года супружеской жизни. Хотя ее характер и предрассудки иногда бывали тяжелы, но она была добра до самоотвержения, любила меня страстно, и эта любовь покрывала все. Добрые и нежные мои сестры приехали ко мне, долго жили со мной и восполнили мою утрату и одиночество.
