Block title
Block content
Статистика
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0
|
Каталог статей
Н.С. Порваткин "Детство, школа, война"(из книги " Тернистый путь космонавта-испытателя. 20 лет в отряде космонавтов")
| На отборочной медицинской комиссии, придирчиво обследовавшей кандидатов в отряд космонавтов, мне несколько раз задавали вопрос:— Чем вы болели в детстве?— Вы лучше спросите, чем я не болел, — обычно отвечал я медикам.— А все-таки? — допытывались въедливые врачи. Приходилось рассказывать, что, родившись 15 апреля 1932 года в деревне Воздвиженка Самойловского района Саратовской области шестым ребенком в бедной крестьянской семье, я до трехлетнего возраста вообще не мог ходить от истощения. Живот у меня был рахитичным, а ножки складывались «крестиком», когда меня на них пытались поставить. Обо всем этом мне потом уже поведали мои старшие братья и сестра.На мою малую родину, в деревню Воздвиженка наша семья переехала после большого пожара, случившегося весной 1929 года в селе Лопатино, расположенном близ города Балашов Саратовской области. Возгорание произошло на окраине соседнего села, Пинеровка, примыкавшего вплотную к Лопатину и практически слившегося с ним. Затем пламя перекинулось на наше село. В тот день было ветрено, и огненные шары соломы летели вдоль улицы, падали на соломенные крыши еще целых домов, дворовых строений, воспламеняя и уничтожая все на своем пути. В том страшном пожаре сгорело более 400 домов, включая и дом родителей моей матери, в котором вместе со старшим поколением жила наша многочисленная семья. С тех пор это село так и не оправилось от постигшей его беды. Многие жители уехали, а пустыри между оставшимися домами заросли бурьяном. Эта удручающая картина особенно прискорбно выглядит в теперешнее время.В Воздвиженке погорельцы селились, кто где хотел. Центр деревни застроили довольно плотно, там же находилась и начальная школа. Остальные переселенцы разместили свое жилье в виде отдельных поселков, численностью от десяти до двадцати домов, вдоль реки Красавки на небольших возвышенностях, чтобы в половодье речная вода не подступала к строениям. В связи с этим деревня оказалась очень разбросанной по местным косогорам, а потому ее в шутку называли Раздвиженкой.После переселения на новое место жительства мой отец, Степан Григорьевич Порваткин, 1898 года рождения, и мать, Елена Васильевна, урожденная в 1897 году (девичья фамилия Карпова), трудились в колхозе «Красный Октябрь». Глава нашей семьи входил в тракторный отряд колхоза и занимал должность заправщика техники горючим и смазочными материалами. Мать работала в полеводческой бригаде или ухаживала за общественной скотиной, в зависимости от надобности. Ко времени моего появления на свет в семье уже были старший сын Алексей, 1919 года рождения, дочь Александра (Шура), 1921 года рождения, сын Иван, 1924 года рождения, дочь Мария, 1926 года рождения (ее я не помню, так как она скончалась в детском возрасте), и сын Виктор, 1928 года рождения. На заработанные родителями трудодни в урожайные годы большая семья жила относительно неплохо, зато в периоды засухи наши кормильцы едва-едва имели возможность сводить концы с концами.Все-таки те давние годы, о которых я сейчас с грустью вспоминаю, были чаще голодными, чем сытыми. Причиной тому являлись периодические неурожаи, случавшиеся в Поволжье. А в урожайные годы все запасы у колхозников изымались, чтобы местное начальство имело возможность представить наверх авторитетные доклады о хлебосдаче «под метлу». По этой причине в начале 30-х годов в Поволжье умирали порой семьями и даже целыми деревнями.Мое рождение никого в семье не обрадовало, и я несколько месяцев спустя после своего явления в этот прекрасный мир стал потихоньку угасать. Как потом рассказывала сестра Шура, и какой-то момент я начал икать, и изо рта пошли пузыри. Она (а ей было 11 лет) вытащила меня из зыбки, подвешенной к потолку, и побежала со мной искать маму, работавшую где-то на колхозном поле. Мама нехитрым образом меня оживила: нажевала пшеничных зерен, завернула в тряпочку и сунула мне в рот. Вот и все лечение. В результате такого «нежного» обращения врачи на медкомиссии отметили у меня спайки на легких (после перенесенных в детстве двух воспалений) и шрам внизу правой части живота (после операции по поводу гнойного аппендицита).Из детских лет мне и сейчас отчетливо помнится, что конец 1942-го и особенно начало 1943 года были крайне голодными. Сталинградский фронт проходил тогда совсем рядом. Все наше село и соседние поселки с осени и до самой весны были забиты войсками. А в нашем убогом домишке жили еще и две семьи беженцев из Белоруссии. По ночам той зимой немецкие бомбы падали на ближайшую железнодорожную станцию Святославка, расположенную в 10 км от нас, и город Балашов. Мы наблюдали, как парашюты с осветительными бомбами подолгу висели над подвергавшимися растерзанию населенными пунктами.Столь запомнившаяся мне зима была очень холодной. Большую русскую печку в нашем доме мама топила кизяками, а чтобы разжечь это примитивное «горючее», нужны были сухие палки — дрова. В нашей голой в ту пору степи деревья не росли. За дровами надо было отправляться с салазками в лес, находившийся в трех километрах от села, за бугром, и простиравшийся вдоль реки Елани, в которую впадала наша речка Красавка. На этот промысел я ходил вместе с братом Витей, а чаще — с Полиной Ивановной, женой моего старшего брата Алексея. В качестве «инструмента» мы брали с собой длинную палку с сучком. Этим приспособлением цепляли и отламывали сухие ветки деревьев. Рубить живые растения категорически запрещалось. За нарушение можно было прямо из леса попасть в тюрьму, поскольку здесь имелась соответствующая охрана.Нагруженные дровами салазки надо было по глубокому снегу сначала тащить в гору, а затем спускать под гору и, переправив через речку, доставлять домой. Зато с каким удовольствием мы потом залезали все на теплую печку и сидели там с горящей коптилкой, устраивая громкую читку какой-нибудь страшной книги (чаще всего предпочтение отдавали произведениям Николая Васильевича Гоголя). Даже приятно было посмотреть, как маленький Володя, сын взятого в армию моего брата Алексея, млел от тепла и быстро засыпал.А другую небольшую печку (голландку) мы топили соломой. Эта обязанность лежала на мне. Я натаскивал в комнату гору ржаной соломы и потом жег ее в прожорливой топке. Мне интересно было смотреть на яркое пламя, на то, как вспыхивает солома, и греться. Тепло быстро распространялось по всей избе. Чугунная плита на печке постепенно краснела, и тогда на ней что-нибудь варилось к ужину. Остатки соломы мы потом разбрасывали по полу и ложились на эту общую постель спать вместе с семьями беженцев.В зимнюю пору иногда устраивали оригинальную ловлю рыбы в отдельных «озерках» нашей неказистой речушки с громким названием Красавка. Данный способ добычи обитателей водных глубин удавалось применять только в холодные и снежные зимы, когда лед на реке в отдельных ее разливах («озерках», как мы их называли) промерзал на глубину не менее полуметра, а потом его толстым слоем покрывал снег. В этих «идеальных» для промысла условиях рыба начинала подо льдом задыхаться. Уловить такой момент было довольно просто — терявшая силы рыба подходила к проруби и здесь активно дышала в воде, более насыщенной кислородом. Эту прорубь мы чистили каждое утро, поскольку набирали из нее воду для себя и чтобы напоить скотину. Речная вода в те времена была настолько чистая, что мы пили ее сами безо всякой опаски. Заметив соответствующее поведение рыбы, нельзя было терять ни минуты. Мы быстро бежали домой и возвращались с лопатой, ломом и топором. Весь принесенный инструмент был необходим, чтобы соорудить так называемый душник. Для этого сначала лопатой расчищался снег и на льду намечался круг диаметром метра два. Лед внутри этого круга ломом и топором вырубался, но не до воды, а так, чтобы оставалось дно толщиной не более 10—15 сантиметров. В середине этой ледовой «кастрюли» оставляли нетронутым цилиндр диаметром порядка полуметра и высотой наполовину меньше верхнего горизонта речного льда. Когда все было готово, в центре цилиндра осторожно пробивалось круглое отверстие до самой воды. Теперь под тяжестью льда и снега речная вода фонтаном заполняла «кастрюлю», при этом и нее иногда сразу же попадала и мелкая рыбешка. Радости не было конца! После заполнения водой душник слегка присыпался снегом. Лопушка для крупной рыбы была готова. Теперь надо было приходить сюда как можно чаще, чтобы собирать добычу. Ночью уже не спали: брали с собой фонарь с черпаком и отправлялись вылавливать заплывшую в ледяное сооружение рыбу. «Охота» продолжалась до тех пор, пока практически весь лед не покрывался душниками, устроенными нашими соседями. Тогда вода подо льдом напитывалась кислородом и рыба переставала заходить в устроенные для нее ловушки. На этом наша зимняя рыбалка заканчивалась.Из поры юношества запомнилось, что весна 1947 года тоже была голодной. Мне тогда исполнилось как раз 15 лет. В нашем погребе к этому времени практически ничего уже не оставалось. Корова пока еще не отелилась, но от истощения не могла даже стоять. Заготовленное сено закончилось, и бедную буренку кормили старой соломой, снимавшейся с крыши сарая. Чтобы ослабнувшая скотинка не падала, ее веревками, пропущенными под животом, подвязывали к потолку сарая. Помню, что у меня самого сил тоже не было не только для того, чтобы что-то делать, но и просто передвигаться. Но, слава богу, корова все-таки отелилась, и мы стали получать хоть какую-то порцию молока, что помогло вернуть нам здоровье.Летом нас, детвору, спасала от недоедания ежедневная разовая кормежка пшенной кашей в поле, где мы весь жаркий сезон трудились за этот дополнительный паек. В те времена в селе никому не давали сидеть дома. Бригадир часто приставал к нам с вопросом: «Когда вы, "студенты", закончите учебу в школе?» Ему не терпелось направлять нас на работу прямо на следующий день.В колхозе всегда работа имелась всякая и сообразно любому возрасту. Лично я начал с вращения точильного диска, на котором дядя Степан Гоголев правил треугольные сегменты ножей сенокосилок. Он налегал этой длинной частью механической косы на крутившийся камень, а я, весь в поту, давил что было сил на неподатливую ручку привода и кричал на него сквозь слезы: «Ты что так сильно жмешь? Уснул, что ли?»В сентябре, после уборки зерновых, нас, еще мальчишками, посылали в поле собирать колоски. В школе в связи с работами в колхозе занятия начинались только в октябре. К этому времени поспевали арбузы. Их тоже собирали мы. Арбузы сажали, как правило, на распаханной целине, и они там вырастали огромные, наверное, по пуду и более. Одному не поднять. Мы их просто катили или тащили волоком. Иногда эти сладкие степные ягоды разбивались, и мы, зарываясь в оторванный кусок с ушами, наедались «от пуза». К вечеру возвращались домой с тугими животами и грязными рожами, в арбузном засохшем соке.Ребят заставляли еще обламывать «детки» с кустов табачных плантаций. А там собирали нектар пчелы, которые нещадно жалили детвору. За эту «вредную» работу нас «премировали» несколькими ложками патоки — густой коричневой массы, являвшейся отходами с сахарного завода города Балашов. Теперь такой корм дают только свиньям, а тогда сладковатая тягучая жвачка казалась нам несказанным лакомством.С большим удовольствием я работал на сенокосе. Мы на зеленые луга уезжали почти на все лето с ночевками, до того времени, пока не начиналась уборка хлеба. В эту пору я большую часть времени работал на конных граблях, собирая подсушенное сено. А на уборке хлеба, когда я уже несколько подрос, меня часто ставили на копнитель. Этот агрегат, представлявший собой тележку на двух колесах, закрытую с обоих боков деревянными решетками, цеплялся сразу же за комбайном. В него после обмолота летела солома вместе с мелкой мякиной. Надо было стоять под этой нескончаемой пыльной лавиной и собирать вилами накапливавшуюся солому в кучу. Потом в определенном месте поля пол копнителя опрокидывался, и собранная масса сбрасывалась на землю. Глаза копнильщика защищались очками, на лицо одевалась марлевая повязка, а рубашка на шее чем-нибудь подвязывалась так, чтобы на тело не попадала соломенная пыль. А она, проклятая, все равно залезала везде. Прямо скажу, это была адская работа. Одного копнильщика хватало на два круга комбайна по полю, не больше. Затем человек сваливался с копнителя, весь мокрый, в пыли и полностью обессиленный. Тут же на его место становилась очередная жертва. Теперь такого тяжкого труда уже нет — все делается механически: солома сама складывается на копнителе в кучу и сваливается на землю там, где надо.А еще мне поручалась работа по перевозке зерна от комбайна. Автомашин в то время не было, поскольку всю технику забрали для обеспечения военных нужд, и мы отвозили урожай в телегах, запряженных быками или лошадями. Зерно доставляли на склад, и там из повозки его надо было пересыпать специальным ведром без ручки (насыпкой) в большую бадью с гирями, представлявшую собой огромные весы, чтобы определить, сколько привез.Помню случай, когда в страшную жару, завершив перевозку зерна, я погнал своих лошадей к реке на водопой. А мои кобылки так разогнались с горки, что влетели в воду на большую глубину. Напились, а развернуться обратно уже не могли — вода подходила им выше груди. К тому же, при выполнении поворота одна лошадь упала, из воды торчала только ее морда. Я влез в воду и кое-как сумел распрячь лошадей и вывести их на берег. Повозку мне потом помогли вытащить другие ребята на своих лошадях.Закончил я работу в колхозе, учась уже в средней школе, но до этого поработал еще прицепщиком на плуге и сеялке, а потом и за штурвалом комбайна побывал. Из этого времени расскажу одну страшную историю, как я однажды чуть не погиб на пахотном поле. В ту осень мы с Иваном Пырковым пахали зябь. Он вел колесный трактор СТЗ, а я являлся прицепщиком и находился сзади, на сиденье плуга. В мои обязанности входило поднимать рычагом плуг в конце пашни и опускать его после разворота трактора для движения в обратном направлении. Дело происходило ночью, и потому под утро я стал задремывать. Чтобы не свалиться с плуга, я забрался на платформу трактора, расположенную под сиденьем тракториста, и там, скорчившись бубликом, пристроился отдыхать. Каков же был мой ужас, когда я проснулся, лежа на земле, а на меня неотвратимо наезжал плуг с четырьмя лемехами! Встать я уже не успевал и лишь с ужасом представлял себе, что же сейчас произойдет. Но, на мое счастье, трактор вдруг остановился. Оказалось, что Иван случайно заметил мое падение и потому затормозил. Это и спасло меня от неминуемой погибели. Потом при встречах с моим спасителем мы часто вспоминали этот эпизод, сидя за рюмкой водки.Но бывали и светлые дни в нашей жизни. Как правило, такое случалось в начале весны, где-то в середине апреля, когда наша невзрачная летом речушка Красавка вдруг выходила из своих берегов и затопляла все низкие места. Как раз в это время практически никакая полевая работа в колхозе еще не начиналась, кроме обычного ухода за скотиной. А детвора на учебу не ходила, так как вокруг школы стояла вода. В общем, у нас в это время получались каникулы. Все население нашего небольшого поселка, включая и взрослых, выходило на сухую лужайку, где мы с утра до темноты играли в лапту, окончательно позабытую теперь. Кратко напомню, в чем заключалась эта игра. Собравшаяся толпа селян делилась на две равные части. Одна команда «водила», то есть кто-то из ее игроков подкидывал мяч вверх, а игрок из другой команды палкой бил по снижавшемуся «с небес» мячу так, чтобы тот улетел как можно дальше. За то время, пока мяч летит и водящие его ищут, надо было игрокам второй команды добежать до оговоренной черты и вернуться обратно, но так, чтобы никто из них не был поражен броском мяча, найденного игроками водившей команды. Никаких судей не предусматривалось, а потому шум, гам, смех и ругань стояли от начала и до самого конца этой нехитрой, но задорной игры.Случались у нас порой и весьма комичные происшествия. Помню, как-то перед войной, наверное, это было осенью 1940 года, наш отец пришел домой вечером с новеньким велосипедом. В тот год колхоз собрал хороший урожай, и отец купил это чудо техники за два мешка пшеницы, полученных на трудодни. Поясню, что в нашем сельском кооперативе крупные вещи продавались не только за деньги, но и в форме, как теперь говорят, бартера, то есть обмена товара на товар. Реакция нашей мамы на сделанное отцом приобретение была крайне гневной. Она накричала на мужа, напомнив, что дети ходят разутые и раздетые, а он игрушку дорогую купил. В ту ночь папе пришлось ночевать в сарае на сеновале вместе со своим велосипедом. Но мы, детвора, пребывали в величайшем восторге. На следующий день не было отбоя от желающих прокатиться, хотя ездить на таком «самокате» никто, включая папу, не умел. Помню, чтобы опробовать технику, отец не сел на велосипед, как положено, а лег животом на сидение. Толпа болельщиков резво разогнала велосипед вместе с ездоком, и счастливчик стремительно покатил вперед. Однако на пути, как на грех, оказался телефонный столб, в который практически неуправляемый велосипед без тормозов под бесполезные крики отца «Остановите меня!» крепко врезался с хода. Переднее колесо сразу же согнулось, а несколько спиц вообще вылетело прочь. Катание на этом закончилось, после чего все занялись восстановлением сломанной техники. На отремонтированном велосипеде потом поочередно ездили мои братья Алексей и Иван, постоянно завязывая между собой спор, кому из них двоих больше необходимо это транспортное средство.Трагикомичным оказался сто один эпизод из моей мальчишеской жизни. За огородами нашего поселка протекала речка Красавка, а впереди, перед домами, па некотором удалении от них находился пруд со скотными постройками. И в реке, и в пруду я, в общем-то, несколько раз тонул, но вот какой случай, произошедший «в стоячей воде», наиболее запомнился.В то время я учился в нашей сельской школе в третьем классе, а участвовавший в этом происшествии мой двоюродный брат Володя Скудин (или Волька, как мы его звали) был старше меня на год. Той весной наш пруд наполнился талой водой и покрывавший его лед оказался на середине расширившегося водного пространства. Под солнцем ледовое поле начало подтаивать, разламываться и расплываться к новым берегам. Мы с двоюродным братом воспользовались этим и, не долго думая, влезли на одну из оторвавшихся льдин. Отталкиваясь от дна с помощью палок, мы отплыли от берега, весело напевая: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны...» Сначала все было здорово, но потом начались неприятности: острый конец льдины, на котором стоял Волька, отломился, и, спасаясь, братец прыгнул на оставшуюся мою половину. Однако уменьшившийся в размерах «дырявый» (то есть со сквозными проталинами) ледовый плот нас двоих не смог удержать и потому накренился. В результате мы оба съехали в воду. На наше счастье, глубина здесь была небольшая, вода доходила нам только до плеч. Однако дно оказалось очень вязким, и мы, передвигаясь к берегу, при каждом новом шаге уходили под ледяную воду с головой. На берег все-таки благополучно выбрались, но вся одежда на нас совершенно промокла. А одеты мы были кое-как, хотя и сообразно погоде: на ногах чьи-то валенки, штаны, какая-то рубаха, а сверху фуфайка с чужого плеча и старая шапка (лично у меня, как младшего в семье по возрасту, своей одежды никогда не было, и потому приходилось надевать всякие «доноски», оставшиеся от старших братьев). В школу мы, естественно, не пошли. Расстелили на лужайке отжатую по мере возможности одежду для просушки, а сами, дрожа от холода, сидели под солнцем обнаженными до самого вечера. Дома нам обоим устроили, конечно, хорошую трепку. Моя мать была очень строгая и никогда не упускала случая, чтобы наказать меня.Не могу обойти молчанием своих близких родственников, которые сыграли значительную роль в моей детской судьбе и особенно в получении мною начального и среднего образования. Кстати, в нашей деревне, как это обычно и бывает, все прекрасно знали друг друга или являлись родственниками. Только фамилию Порваткиных имели чуть ли не треть местного населения. В связи с этим, чтобы не путаться, меня все называли не Коля Порваткин, а Коля Аленкин — по имени моей мамы.Во время войны наша семья лишилась основного своего кормильца — нашего отца Степана Григорьевича. Он был призван в армию в конце 1941 года, а летом 1943 года от него пришло последнее письмо. Затем, после длительного перерыва, мы получили извещение о том, что он пропал без вести где-то в районе Курска.После получения этого горького известия нашей маме было совсем не сладко. В свои 46 лет она осталась вдовой, одна с двумя сорванцами: Витей — 15 лет и мной — 11 лет, которых еще надо было как-то «выводить в люди». Мы с Виктором признательны маме, что она держала нас в строгости, частенько в воспитательных целях давала нам подзатыльники, приучила обоих к труду и аккуратности при выполнении всякой работы. Заботы о нашем огороде с его 70 сотками, засаженными, в основном, картошкой, лежали практически на нас с Витей. Обычно землю на этом участке пахали на быках или даже на коровах, а остальные работы выполняли вручную мы с братом (правда, этот тип иногда отлынивал от дела, за что заслуженно бывал матерью бит).Следует отдать должное нашей маме за то, что она научила нас поддерживать добрые семейные традиции, встречаться почаще с родными, с любовью и уважением относиться друг к другу да и ко всем хорошим людям. Придерживаясь ее советов, мы впоследствии почти ежегодно собирались у нее в нашем доме в родной Воздвиженке, приезжая со своими семьями, кто откуда мог.В феврале 1944 года в возрасте 19 лет погиб мой брат Иван. Мама, после смерти мужа узнав еще и о гибели сына, упала без чувств, как подкошенная. Я помню, ее потом водой отливали. Она долгое время была словно помешанная, часто принималась безутешно рыдать по обоим убитым. Ревели и мы вместе с ней.Вспоминая краткий жизненный путь Ивана Порваткина, памяти которого я посвящаю эту свою книгу, отмечу, что и 1941 году, перед окончанием 10-го класса Святославской средней школы, он подал через военкомат заявление с просьбой о поступлении в Севастопольское военно-морское артиллерийское училище. В августе, уже после начала войны, оттуда пришел вызов, и брат уехал учиться. Ему тогда едва исполнилось 17 лет. От него довольно часто шли письма к нам, оставшимся в селе домочадцам. В плане почтовой переписки с нами брат был очень аккуратным и даже мне, 11-летнему мальчишке, лично адресовал всегда несколько строк, в которых просил, чтобы я хорошо учился. В одном из своих писем, пришедших в 1942 году, Иван сообщил, что находится на излечении в городе Ленкорани Азербайджанской ССР. В последние дни блокады Севастополя он был ранен в обе ноги, и с одним из морских транспортов его вывезли в госпиталь. А в конце этого же 1942 года в составе войск лейтенанта Порваткина И.С. направили уже в осажденный Ленинград. Оттуда он писал, что город на Неве представляет собой ловушку, в которую попасть можно, а выйти уже нельзя. Зная наше бедственное материальное положение, он на имя мамы выслал нам свой денежный аттестат, по которому мы получали 780 рублей (мешок картошки в то время стоил 3000 рублей). В составе войск морской пехоты брат участвовал в прорыве блокады Ленинграда, а 18 февраля 1944 года, когда наши наступавшие части застряли под Таллином, старший лейтенант Иван Степанович Порваткин был убит в бою. Это случилось всего за пять дней до его двадцатилетия. Светлая ему память!Успешной моей учебе в начальной школе помог «самоотверженный труд», как раньше говорилось в наших лозунгах, моего брата Виктора, сестры Шуры и ее искалеченного войной мужа. Виктор после получения им четырехклассного образования в возрасте 14 лет с учетом нашего сложного материального положения и из патриотических чувств бросил учебу и пошел работать в колхоз трактористом. В это время и моя сестра Шура также стала работать на тракторе. К началу войны Шура была замужем за Спиркиным Иваном Андреевичем, который уже служил в армии и с началом боевых действий находился на фронте. Летом 1942 года под Воронежем его основательно покалечило, и после длительного лечения фронтовик пришел домой с пробитой левой ногой выше ступни, с травмированной левой рукой выше кисти и с осколком в легком. Иван Андреевич со своей инвалидностью стал работать учетчиком в тракторной бригаде.Все эти труженики к моим крошечным заработкам добавляли свои полновесные трудодни, на которые мы что-то получали по осени. Совместный наш доход позволял мне не только умеренно трудиться, но и регулярно посещать школу.Летом 1942 года с нами вместе поселилась жена старшего брата Алексея — Полина Ивановна. Как и ее муж, она работала учителем начальных классов сначала в Ивановке, потом в Воздвиженке и, наконец, в Николаевке. Впервые я увидел ее в нашем доме в тот военный год, когда она после мобилизации мужа с крошечным ребенком Володей на руках приехала к нам из Ивановки. Мне было поручено опекать этого маленького горлопана. А орал он потому, что был постоянно голодным, как и я. Мне иногда поручалось кормить его кашей, если Полина Ивановна находилась в школе или была занята по хозяйству. Однако эта каша оказывалась чаще у меня во рту, чем у оравшего младенца.Весной 1943 года вернулся домой мой старший брат Алексей, муж Полины Ивановны. Он не был на фронте, поскольку у него имелась проблема со зрением. В связи с этим Алексея направили в нестроевую армию на Урал, в район города Златоуст, где он принял участие в строительстве какого-то военного завода. Все «нестроевые» рабочие оказались там буквально в рабских условиях, практически в положении голодных заключенных. Алексей с этой «каторги» присылал отчаянные письма, всякий раз прощаясь с нами навсегда. И вдруг он вернулся домой. Вернее, его, немощного и истощенного до неузнаваемости, привезли со станции на телеге. Взглянув на Алешу, мы просто ужаснулись: кожа у него была черная, как асфальт. Спастись ему удалось случайно, благодаря такому стечению обстоятельств. На стройке у него украли все документы, в том числе подтверждавшие, что еще до войны, после ухода с 5-го курса Саратовского университета, он работал учителем средней школы. Алексей направил письменный запрос в Саратовский областной отдел народного образования (облоно) с просьбой выслать дубликат. Однако вместо документа ему прислали вызов с предложением явиться на прежнюю работу. Видимо, этому способствовала наступившая благоприятная обстановка на фронте, с учетом которой советское правительство решило начать налаживать мирную жизнь в тылу. Так моему старшему брату посчастливилось остаться и живых.Дома мы начали Алексея потихоньку откармливать. Правда, у нас самих весной 1943 года практически ничего уже не было. Нам на все наше тогдашнее семейство, включавшее маму, Полину Ивановну и ее ребенка, брата Витю и меня (Иван Андреевич «отоваривался» по другой статье), давали соевую муку, из которой мы делали болтушку. Так называли этот «суп» потому, что, пока ложкой болтаешь, жижа остается мутной. Но как только взбалтывание заканчивается, крупинки оседают на дно, как песок, и «бульон» становится прозрачным. Еще нам давали жмых, являвшийся отходами с маслобойни, где из семечек давили подсолнечное масло. Жмых по твердости был похож на теперешний шифер, только с меньшей волной. Этот «пищевой продукт» состоял, в основном, из кожуры подсолнечных семечек и остатков зерен. Мы пластины молотком разбивали, потом осколки клали в рот и жевали. Видимо, от этого «деликатеса» у меня постоянно болел живот, а потом и гнойный аппендицит случился.Самым печальным в период получения нами весьма скудного рациона питания являлось то, что истощенный Алексей, испытывая постоянно нестерпимый голод, таскал у нас нашу общую еду, куда бы мы ее ни прятали. Совесть и самооценка своих поступков в этих случаях у него полностью отсутствовали. Мы с этим смирились, как с неизбежностью, и прощали ему воровство. Правда, через полгода, осенью 1943 года, он приобрел-таки нормальный человеческий вид, и его снова назначили учителем в Ивановскую среднюю школу. К этому времени я как раз закончил 4-й класс нашей Воздвиженской начальной школы, и брат взял меня в свою школу, в 5-й класс.Однако эта школа находилась от нас почти в двадцати километрах (я потом специально на своей машине проехал это расстояние — оказалось 18 километров). Мы там вдвоем вынужденно стояли на квартире и каждую субботу ходили в Воздвиженку, домой за продуктами. Помню, как-то перед праздником Октябрьской революции мы после школьной первой смены также отправились домой. Был легкий морозец, светило солнышко. Алексей сел на свой раздолбанный велосипед, а я пустился за ним бегом, держась рукой за багажник. Пробежку я совершал в одних шерстяных носках, для сохранности сняв свои английские ботинки «сорок последнего размера», подаренные мне каким-то солдатом. Указанное выше расстояние я успешно преодолел, но утром следующего дня дома не мог встать на ноги — они подламывались, а на ступнях набухли водяные мозоли. Идти обратно пешком я не мог. К сожалению, велосипед был неисправен — в колесе не хватало нескольких спиц. Но Алексей вместо них натянул проволоку, и мы как-то поехали. Я сидел на раме, а брат вел велосипед в руках и вскакивал в седло только тогда, когда мы катились с горки. Продукты у нас были за плечами в мешках. Таким способом мы мотались домой и обратно, пока не выпал снег.А в первый снегопад со мной и Алексеем случилась такая история. Нам в школе дали повозку с парой лошадей, и мы поехали домой, чтобы привезти с собой побольше продуктов с нашего огорода: картошки, капусты, свеклы, тыквы и других овощей. Добрались благополучно, переночевали. А утром дома встали пораньше и видим — все покрыто толстым слоем снега. Он шел, видимо, всю ночь. А мы — на телеге с колесами. Делать нечего, нагрузили повозку мешками со снедью и поехали. В этот день Алексей должен был присутствовать на районной учительской конференции в Святославке (это на полпути по нашей дороге). Мы остановились во дворе дома, где Алексей когда-то жил на квартире, учась в местной школе. Распрягли лошадей, дали им корму, и я стал ждать, когда он вернется с заседания. Уже основательно стемнело, когда Алексей наконец пришел. Снова запрягли лошадей и тронулись в путь. Клячи наши еле тащились, волоча за собой повозку на колесах, тонувших в свежем снегу и раскисшей грязи. Темень стояла непроглядная, мокрый снег падал не переставая. По заснеженному полю ехали мы без всякой дороги, ориентируясь только по телеграфным столбам и висевшим на них проводам. Вдруг по бокам и сзади нас стали появляться «светлячки» — так горели в темноте глаза окружавших нас волков. Учуяли-таки они добычу! Этих свирепых хищников в ту военную пору в наших краях водилось много — пригнало их сюда проходившим рядом фронтом. Волки вершили свои гнусные дела, не боясь никого: средь бела дня нападали на колхозное стадо, в котором вместе с коровами паслись и овцы, хватали зазевавшуюся овечку, вожак перекидывал ее себе на спину, и вся банда уходила восвояси. Пастух с собакой ничего не мог поделать, да и волки на них не обращали никакого внимания. Собака не то чтобы тявкнуть на хищников не осмеливалась, так сама жалась к пастуху, боясь, как бы и ее не слопали.В сложившейся обстановке, чтобы отпугнуть хищников, Алексей стал закуривать одну цигарку за другой, отгонял волков горящей бумагой или соломой. Они действительно на какое-то время отскакивали в сторону, но потом снова нападали. Мы этих гадов били, чем только могли до них дотянуться. Чувствуя опасность, лошади бежали быстро. Хорошо еще, что до жилья оставалось недалеко. У волков на этот раз ничего не получилось. Доехали мы до Ивановки благополучно. Пока распрягали лошадей и заводили их в сарай, волки, стоя на навозной куче, пронзительно выли и клацали зубами.В оставшуюся зиму мы с Алексеем совершили еще много походов напрямую домой на лыжах, порой даже в сильную метель. Я до сих пор удивляюсь, как мне в мои одиннадцать лет удавалось с мешком продуктов за спиной преодолевать такое расстояние. А мой брат, которому в то время было 24 года, брал мешок еще и побольше.В следующем году Алексей был назначен директором Николаевской неполной средней школы (семилетки), находившейся в пятнадцати километрах от нашей Воздвиженки. Туда же к нему переехала и его жена Полина Ивановна с трехлетним сыном Володей и малолетней дочерью Еленой. Для продолжения учебы старший брат забрал меня к себе, и я прожил вместе с ними два года, благодаря чему окончил в этой школе 6-й и 7-й классы. Этой семье и без меня было несладко, потому я, стараясь не быть обузой для них, наравне со взрослыми работал по хозяйству и занимался с малышами. Полина Ивановна относилась ко мне так же ласково, как и к своим детям, и даже частенько защищала меня от Алексея, порой разгневанного на меня за какую-либо мою провинность.Там же, в Николаевке, мы встретили 9 мая 1945 года — день окончания войны. Помню, как мы вместо учебы в школе шагали под дождем по грязным улицам деревни с флагами, горланя военные песни с криками «Ура!».Алексей настаивал на том, чтобы я учился и дальше. А для этого теперь надо было из Воздвиженки ходить в школу-десятилетку либо в Красавку (за 7 километров), либо в Святославку (за 10 километров). Я выбрал Красавку и добросовестно топал туда месяца полтора, пока стояла хорошая погода и пока мои попутчики, ребята из нашей деревни, все поголовно не побросали школы. Но тому, что и я прекратил учиться, способствовало следующее обстоятельство. Почти каждый день у нас происходили драки со школьными ребятами, которые жили в Красавке, на той же стороне реки Елань, где располагалась школа. Эта, причем большая часть села была хохлацкой. А по нашу сторону реки размещался так называемый русский бок, через который мы как раз шли в школу из своей деревни и возвращались обратно. Так вот эти хохлы обычно с боем гнали нас через реку на русскую сторону, где нам помогали ребята, жившие там. Эта война между жителями двух половин села Красавки традиционно велась еще и до нас, а мы просто попали в переплет за компанию. Доставалось нам крепко, особенно если хохлацкие ребята отлавливали нас малыми группами. Домой я часто приходил с побоями. Вследствие этого учиться у меня не стало никакого желания. Благо и мать нисколько не возражала против того, чтобы я бросил школу. Она обычно говорила, мол, если не хочешь учиться — иди быкам «хвосты крутить». Я присмотрел себе подходящую работу в колхозе и стал ходить за ездовыми быками, которые зимой оставались почти не у дел. Правда, за такое самовольство мне крепко досталось. Пришел к нам как-то зимой Алексей и, узнав, что я бросил учебу, задал мне по-братски солидную трепку. Но было уже поздно — к тому времени оказалось пропущено более месяца занятий. Зато за эту зиму я сполна вкусил всю нелегкую работу с этими колхозными быками. К животным вставать приходилось рано утром, давать им сена или соломы, а за этим кормом надо было еще накануне в любую погоду ехать черт-те куда. Затем быков следовало поить из пробитой проруби замерзшего пруда, выгребать и увозить из-под них нескончаемый навоз. Познав сполна крестьянский труд, я на следующий учебный год уже по собственному желанию, без какого-либо понукания со стороны родных закончил 8-й класс в Красавке. По совету Алексея, который сказал, что в Святославке учителя посильнее, я в 9-м и 10-м классах учился уже в школе этого села. За квартиру, которую я вынужден был снимать зимой, платил брат. Я знал, что ему и самому жить на свои учительские доходы было несладко. Но денег у нас дома практически не было: в колхозе их нам не давали, а только брали. Государство душило сельское население всевозможными податями — обязательной страховкой имущества, налогами на скот: молоко или масло с коровы, шерсть и кожу с овцы, яйца с кур и т.д. А ежегодная «добровольная» подписка на государственный заем затягивала удавку на шее труженика села на целый сезон вперед. Эту подписку требовалось выплачивать только деньгами. Взять их было негде, разве только после продажи зерна, выдававшегося осенью на трудодни. Как выкраивал Алексей на меня квартирные деньги, я не мог понять. К тому же у них с Полиной через каждые два-три года рождалось очередное дитя, «наследников» стало пятеро: Владимир, Елена, Александр, Иван и Анатолий. И все-таки, несмотря ни на что, мне удалось закончить полную среднюю школу и получить аттестат зрелости. Спасибо за это большое всем, кто мне помогал и опекал меня.
|
| Категория: Люди. Судьбы. Балашов. | Добавил: Алексей_Булгаков (25.03.2015)
|
| Просмотров: 699
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
|
