Свидетельство о рождении. Автобиография. Т.З.Лебедева.Продовольственные карточки.(Часть 8)
Прежде чем вспоминать о жизни во время войны, я должна обязательно рассказать о Татьяне Захаровне Лебедевой, с которой нас столкнула и сроднила война. Она коренная жительница Балашова, её родной дом был в северной части города, где-то в районе станции Хопёр. Я была там всего один раз и поэтому смутно помню, где точно. Молодой девушкой её просватали за парня из довольно благополучной балашовской семьи Лебедевых. Их длинный чуть не на целый квартал, дом стоял (да, наверно, и стоит) в середине улицы Октябрьской. Кстати, это уже второй такой дом – ещё один я знаю на улице Первомайской, дом Чирковых, где я часто бывала. Эти дома строили в расчёте на большую семью и каждой новой паре «отрезали» часть с отдельным входом. У Лебедевых, как я вспоминаю, было несколько дочерей и один сын, который и стал мужем Тани. Им тоже отделили часть из маленького коридорчика, кухоньки и комнаты. У них было уже двое детей – сын Коля и дочь Зина, когда муж оставил семью, и уехал из города. Таня осталась одна, и ей пришлось искать работу – профессии у неё никакой не было. И к тому времени, когда мы очутились в Японии, она работала в магазине №3. Об этом магазине стоит рассказать побольше. Был он расположен, можно сказать, в середине посёлка, на углу улиц Кооперативной и Воровского, в одноэтажном здании с высоким крыльцом. Там продавали всё: от иголки с нитками до хлеба и селёдки. Ассортимент — то был невелик, но в то время он вполне удовлетворял жителей. Магазин этот, который все называли просто «Третьим» ( был ещё «Первый» ближе к станции), играл в посёлке особую роль — он был своеобразным центром, клубом, местом сбора, информации. Редкая хозяйка хоть раз в день не побывала там: и купить необходимое, и узнать новости, поделиться своими заботами, спросить совета, или просто получить информацию о чём либо. Первый раз я попала в этот магазин, когда мы жили на Первой Лагерной. Тогда-то и увидела Татьяну Захаровну. Впрочем, никто её не звал так, взрослые — Таня, дети – тётя Таня. Я тогда не запомнила её. Она была хозяйкой этого торгового заведения – ей всё приходилось делать самой: и товары принимать, и на полках расставлять, и ящики распаковывать, и отпускать покупки, и деньги принимать. Мужчины — покупатели частенько помогали ей, особенно когда нужно было ящики с водкой передвинуть или бочку с селёдкой вскрыть. Была она небольшого роста, крепенькая, неторопливая, неразговорчивая, неулыбчивая, но всё успевала, переходя от витрин с продовольствием к хозяйственным товарам. Никогда никому не пересказывала, что слышала в магазине, а слышала она многое – от открытия до закрытия безостановочно работало местное «радио». Её уважали и считали чуть ли не главным человеком в посёлке, из официальных лиц она была жителям ближе всех. Административных органов в Японии не было, а городские власти были далеко – в городе, как говорили. Все знали, что Таня брошеная жена, что одна тянет двоих детей, что живёт в доме мужа в окружении недобрых золовок. И временами на женщин нападала жалость к ней и желание устроить её судьбу. Начинали подыскивать ей подходящего жениха, убеждали, что она должна, хотя бы во имя детей, устроить свою судьбу. Она и сама пыталась это сделать, когда дети были маленькие, благо желающих составить «счастье» было немало. Дважды она пыталась это сделать, но оба случая были более чем неудачными: один её муж попал под паровоз и погиб, второго она выгнала за беспробудное пьянство. И вот уже лет семь её никто не тревожил, она и сама для себя решила, что больше не стоит искушать судьбу и волновать родственников мужа и детей. Дети были, можно сказать, взрослыми — сын уходил в армию, дочь перешла в девятый класс. Самой ей было уже около сорока. У неё были две подруги, с которыми она дружила уже много лет: Клава, глуховатая женщина, вышедшая замуж за австрийца Фильварина, и Зоя. Так вот, однажды, Зоя прибежала в магазин с очередным сообщением о подходящем для Тани женихе. К её соседям приехал то ли знакомый, то ли родственник из Армавира. Вдовец, свой дом и хозяйство, очень симпатичный мужчина и возрастом как раз Тане под стать. Хочет жениться, и Зое подумалось…Таня решительно отказалась от этой затеи – трёх раз ей вполне достаточно, да и не молода она уже, и перед детьми стыдно в таком-то возрасте… Подруга долго не сдавалась, но потом отступила. Татьяна Захаровна продолжала жить и работать как и прежде. Но однажды покупательницы перестали молоть языком, услышав невероятное: Таня рассмеялась! Рассмеялась она на замечание какого-то мужчины, взявшего помочь ей перенести тяжёлые ящики. Мужчина этот зачастил в Третий, и вскоре заметили, что вечером уходить с работы она стала не одна. Таня очень изменилась – стала оживлённой, часто улыбалась и даже, бывало, и смеялась. Молва разнеслась по посёлку – Таня влюбилась. И мужик всем понравился – уважительный, разговорчивый, к Татьяне относится внимательно. И вскоре Таня объявила своим подругам (а те уж всему свету!), что выходит замуж. Новость эта осторожную и недоверчивую Клаву насторожила, а Зойка смеялась до слёз! Оказывается жених-то был тот самый мужчина из Армавира, богатый вдовец, которого она и присватовала Тане и от которого та решительно отказалась. Просто человек оказался умнее, сам пришёл посмотреть на возможную невесту, она ему понравилась, и он решил за ней поухаживать. А наша Таня первый раз в жизни влюбилась и, не раздумывая, согласилась и замуж выйти, и из города уехать. Сын был уже в армии, дочь не возражала. Возражало станционное начальство – очень не хотелось отпускать хорошего проверенного работника. Золовки предрекали беду. Злословили: четвёртый раз замуж выходит! Стыда нет! И предупредили, что если вернётся, в дом они её не пустят – свои дети подрастают. Таня в спешном порядке распродала имущество, оставила из нажитого самое ценное и нужное. Из вырученных денег выделила часть Зине (та перед отъездом сунула её в карман жакета). А основную сумму оставила в своей дамской сумочке. Выезжали рано утром на грузовой машине, которую сумел нанять муж Тани. Впрочем, мужем его было рано называть, так как, торопясь уехать из города от пересудов, от злых упрёков золовок, от слёз матери, решили они зарегистрировать свои отношения в Армавире. Утро отъезда обещало жаркий день, в дорогу надели старенькие ситцевые платьица – машина грузовая, открытая, ехать долго. Зину посадили в кабину, а «молодые» разместились в кузове среди вещей. Ехали целый день. В сумерках решили остановиться. Мама с дочкой, пошли в степь подальше от машины — вблизи ни кустика, ни овражка. И когда они отошли на довольно большое расстояние, услышали звук мотора и, обернувшись, увидели уезжающую машину. Закричали, побежали вслед, но… Но преступление было тщательно продумано и исполнено. Ошеломлённые, потерянные, в лёгких платьицах, босиком стояли женщины посреди незнакомой степи, не зная, где они, что теперь делать, куда идти. Пошли наугад в надежде выйти на какую-нибудь дорогу или хотя бы тропинку. К рассвету впереди показался город и железнодорожная станция. Это оказался Армавир. Главной и первой мыслью было немедленно найти милицию. В милиции на них руками замахали, закричали: «Вы что, не видите, что на вокзале, что в стране, что в мире происходит?!» Тогда они ничего не видели и не чувствовали, кроме громадной, чудовищной обиды, которую нанёс им человек, так жестоко и коварно их обманувший. Это заполонило их душевный мир. В милиции категорически отказались заниматься их делом, да к тому же они толком не смогли назвать имени обидчика и теперь уже сомневались, своё ли он им назвал, паспорт они, по простоте своей, у него не проверяли. И в Армавире ли он жил…Измученные, обессилевшие, поняв, что всё пропало, поплелись они на вокзал, и уже на подходе увидели, что происходит неладное: люди метались из стороны в сторону, кто к кассе, кто от кассы, плакали дети, кричали женщины, и в этой сумятице они услышали то, что заставило людей придти в такое паническое состояние: НАЧАЛАСЬ ВОЙНА! Голодные, грязные стояли бедные женщины, прижавшись к стене вокзального помещения: слава богу, что на них никто не обращал внимания. И вдруг, в беспорядочной толпе мелькнуло знакомое лицо одной балашовской женщины. Она была с мужем и ребёнком, видно, возвращалась из отпуска. Таня с большим трудом осмелилась подойти к ним, объяснила, что попала с дочкой в затруднительное (безвыходное!) положение, попросила помочь. Женщина достала из кошелька всё, что у неё осталось, отсчитала нужную сумму для своих расходов, остальное отдала бедолагам. Этого остального хватило на один билет до станции Хопёр и пару пирожков. Умылись и напились на перроне из — под крана, и сели вдвоём на одно место, в страхе и ужасе перед контролёрами. Но, видно, тем было не до проверок – всё шло кувырком. Люди возвращались, не доехав до назначенного места, сдавали билет и тут же брали в обратную сторону. Общие вагоны были переполнены, сидели по очереди и к вечеру приехали в Балашов. Сошли на станции Хопёр и до темноты просидели на берегу под мостом, не хотели попадаться на глаза знакомым. В темноте постучались в домик Таниной мамы. Всю ночь проплакали, мучительно размышляя, как жить дальше, а главное, где? В родительской каморке одной-то было тесно, а уж втроём! Да сын вернётся! Как ни раскидывали умом, выхода не было. Сёстры первого мужа, Лебедева, предупредили (как угадали!), что в дом Таню не пустят. Ведь не только жилья — не было самых необходимых вещей: одежды, обуви и многого другого, что человеку для существования нужно. Денег не было, занять не у кого и из каких доходов отдавать? Только к утру заснули на полу за занавеской, наказав никому о них не рассказывать. Проснулись от плача, причитаний, криков Клавы, та прибежала к Таниной маме поделиться бедой, пожаловаться, проститься. Плакала и всё приговаривала: «Если бы Таня была здесь!». А беда была большая. В связи с объявлением войны, австрийцу Фильварину было приказано вместе с семьёй в 24 часа убираться из города, а конечным пунктом жительства назначили им город Ялуторовск. На руках была маленькая дочка. Но самое главное, больше всего из-за этого и убивалась Клава, заключалось в том, что они теряли единственное своё достояние – только что построенный домик. Несколько лет, снимая углы у чужих людей, откладывали они с мужем жалкие рубли и копейки (зарплаты были маленькие), чтобы приступить к строительству своего жилья, нашли компаньона, станционного, как и они, рабочего, Юрия Макарова. Решили строить вместе домик на два входа. Место нашли хорошее, на улице Первомайской, рядом с домом нашей тёти Шуры. Только-только построили, ещё и вещи не перевезли, и сами не переехали, и вот 22 июня! Рушилась мечта многих лет уже немолодых людей, а, главное, был страх, что домик отберёт государство, и тогда никогда не иметь им своего жилья. «Если бы была здесь Таня, она что-нибудь придумала!» — причитала Клава. И Таня не выдержала. Вышла к ней. И так как времени не было совсем, Фильвариным надо было срочно собираться и торопиться на вокзал, то решили, что Таня с Зиной поселяться в их домике и будут посылать им ежемесячно символическую сумму квартплаты, чтобы можно было доказать, что они просто временно сняли квартиру в этом доме. Так появился первый, совсем уж неожиданный, просвет в их горестной истории. Рано утром, примерно 25-26 июня 1941 года, тётя Шура вышла на веранду и через низкий забор, который отделял их двор от соседнего, увидела женщину и услышала её плач. В ней она, к своему изумлению, узнала Таню, Татьяну Захаровну, которую 21-го всем посёлком проводили в свадебное путешествие. Подошла, расспросила, та рассказала ей в какую переделку попала и что теперь будет жить здесь на Первомайской 74, только не знает, как ей быть: ни постельного белья, ни предметов домашнего обихода не было, как поселиться, в голове не укладывается. И тётя наша сделала ей предложение: возьмите к себе бабушку с моими племянницами, вещами они вам помогут, да вместе легче будет, и мне хорошо – на квартире, где они живут, очень неспокойно, а тут они будут под боком. И Татьяна Захаровна согласилась. Тётка немедля наняла подводу и нагрянула к нам на Первую Лагерную. С помощью возчика быстро побросали наши вещи на телегу и скоро оказались на улице Первомайской в новом для себя доме. Домом это сооружение можно было назвать условно. Каждая часть (Макаровых и Фильвариных) состояла из тёмных узких сеней, крохотной кухни, примерно, 4 кв.м., и небольшой комнаты (12-13 кв.м.). Стены были насыпными: между двух досчатых перегородок был засыпан шлак, доски с двух сторон оштукатурены и побелены мелом. Окошки маленькие: два в первой комнате и одно – в кухне, зимой они промерзали насквозь, поэтому на подоконниках были проложены тряпки, с которых стекала вода в подвязанные внизу бутылки. Нам отвели место на кухне: впритык друг другу под углом поставили наши сундуки – на одном, за печкой спали бабушка с Олей, на другом я. Мой сундук упирался в кухонный стол. А самое большое место занимала печка, обогревавшая и кухню и комнату. Здесь надо сказать ещё об одном подарке судьбы для наших Лебедевых. Сёстры первого мужа согласились отдать мебель, которая принадлежала их брату и оставалась в их доме, таким образом у тёти Тани оказались две голые кровати, стол, четыре венских стула и пустой комод. Конечно же, мы поделились всем, чем могли. Одно плохо – мамины платья тёте Тане не подходили: мама была и выше и тоньше. Татьяне Захаровне надо было устраиваться на работу, а одеться и обуться так, чтобы было не стыдно явиться перед глазами начальства, было не во что. В чужой одежде и обуви Таня отправилась на станцию. А начальники обрадовались – бери ключ и приступай хоть сегодня! За эти дни не успели найти подходящего человека. Весть о том, что Татьяна Захаровна вернулась и как! быстро разнеслась по Японии. И хотя шли тревожные первые дни войны, и все были заняты своими заботами, простые люди преподали (по крайней мере мне) уроки бескорыстия и доброты. Я уже упомянула о том, что люди в посёлке жили бедно. И вот буквально на следующий день после съезда на общую жизнь с тётей Таней потянулись женщины к нашему дому. Первые посетительницы вызвали у меня протест: конечно же, им хотелось узнать, что да как. Конечно, раздавались охи и ахи, шли расспросы. Иногда посетительниц за вечер набиралось до трёх-четырёх. И не сразу мы обнаружили, что каждая из женщин оставляла после себя хоть скромный, но полезный подарок. За короткий срок Япония одела и обула, даже с избытком, Татьяну Захаровну. Стесняясь своих скромных подношений, люди не вручали прямо, а оставляли в укромных местах свёртки с одеждой, чулочками, нижним бельем, мыло, косынки и кто-то принёс даже телогрейку. Мы находили эти подарки в сенях, под подушками, на окне. Таня плакала от благодарности, бабушка молилась за здоровье этих людей. Мне было стыдно за мои подозрения. Но это был ещё один урок сочувствия, доброты, бескорыстия…Наши люди всем этим были наделены в избытке. По крайней мере до недавнего времени. Я не рассказала, как мы встретились и познакомились с тётей Таней. Всё было очень просто, было такое впечатление, что мы давно знаем друг друга. Она не стала ставить никаких условий, мы просто с первого дня стали жить как одна семья. И я даже помню, что Татьяна Захаровна ходила на родительские собрания в мой класс. Без уговоров само собой распределились обязанности в нашей новой семье: бабушка вела хозяйство, готовила еду, я по мере сил своих убирала квартиру. Тётя Таня работала. Зина замкнулась, тяжело переживала происшедшее, отказалась идти в школу, поступила работать на завод. Окончила 9 классов, в ШРМ не пошла. Дома была незаметна, в моей жизни до определённого времени не играла ни какой роли. А в жизнь тяжело и трагически входила война. Резко ухудшилось питание. Главным в жизни стали продовольственные карточки. Нам было легче, чем другим: тётя Таня отоваривала все наши карточки в своём магазине. Она же, как железнодорожница, обеспечивала дом топливом. Шанхай больше нам не грозил. И на рынок мы больше не ходили. Но зато прибавились заботы по уходу вначале за овощными грядками в маленьком дворике, а затем и участками за городом, где жители сажали картошку. Так получилось, что все были очень заняты, редко собирались вместе, кроме нас: мы с Олей всегда, кроме моей школы, были с бабушкой.
Продовольственные карточки-это жизнь. Тот, кто пережил войну прекрасно знает, что значили для каждой семьи в тылу продовольственные карточки. От них буквально зависела жизнь. В условиях города, где количество земли ограничено, посадить и заготовить что-либо из овощей было невозможно. Мало кто из голодных женщин, оставшихся с детьми и стариками, целыми сутками пропадающих на работе, мог добраться до загородных земельных участков пешком, да и посевной материал достать было нелегко. Надежда была одна – продовольственные карточки. Самым страшным после плохих известий с фронта была их потеря или воровство. В любом случае это было настоящее горе для любой семьи. Карточки берегли как зеницу ока. Особая ответственность за продовольственные карточки ложилась на плечи продавцов. Существовала строгая отчётность за их наличие. И тётя Таня каждый вечер, приходя с работы, иногда очень поздно, тотчас же садилась наклеивать отрезанные талоны продовольственных карточек. Приносила их свёрнутыми в тряпочку, бережно развёртывала и вначале разбирала по видам: 400 граммов, 500, 800 – за хлеб, за сахар. Затем наклеивала на отдельные листы, а потом считала, каждый раз волнуясь, не потеряла ли, не обронила, не ошиблась ли при отпуске товара. Бывало она засыпала прямо на столе среди этих наклеек. Иногда я помогала ей, делая это быстрее, аккуратнее маленькими пальцами. Тогда — то и зародилась у тёти Тани мысль привлечь меня к постоянной работе. Надо сказать, как я понимаю, Татьяну Захаровну начальство ценило и уважало за честность, трудолюбие, безотказность, и именно поэтому её переводили с одного места на другое, где было важнее. Когда я впервые пришла к ней в магазин, она занималась отовариванием пайков поездных бригад, которые водили составы на фронт. В это время наш местный завод был приспособлен для выпуска военной продукции, и они доставляли её к местам боёв. Поездки были опасные, никто не знал, увернутся ли они от бомбежек, от обстрелов. Вот этим людям положены были особые пайки. Там был хлеб, сахар, шоколад, колбаса, соль и спички. Может быть, что-то ещё, не помню. Работала тётя Таня вдвоём, иногда их предупреждали, что надо остаться на ночь, так как графики поездок изменялись по необходимости. Договорились так: я сижу в магазине и сразу же, как только отпускается паёк, наклеиваю талоны. А за это мне предложили крошки, которые стряхнут из мешков с мукой, из пакетов с шоколадными ( может быть, соевыми) конфетами и обрезки колбасы с верёвками. Меня усадили в пустую витрину, я поместилась туда с головой, поставили клейстер из муки и стопку бумаги. Конечно, это было во время летних каникул и приходила в магазин к обеду. За свой рабочий день я успевала наклеить все талоны, и тете Тане оставалось только их посчитать. Вечером, иногда ночью, мы возвращались домой вместе, Одной было страшно идти, да и магазин этот стоял далеко, рядом с вокзалом, номера его не помню, это небольшое помещение знали только те, кому это было надо. Потом Таню перевели на станцию Хопёр для обслуживания бригад, которым было удобно получать пайки там. Через некоторое время всё изменили, и поездные бригады стали обслуживаться в ветхом сооружении, расположенном среди рельсовых путей, далеко от вокзала, поближе к депо, там был буфет, где работала Татьяна Захаровна, и столовая для узкого круга работающих. Туда я приходила довольно часто опять же клеить талоны, но здесь в награду меня в столовой угощали тугим гороховым киселём, политым иногда горчичным маслом, а домой наливали так называемые щи – воду, в которой плавали крупно и редко порезанные листья капусты. Наступал 1943 год, который должен был изменить всю нашу такую добрую, налаженную, несмотря на все трудности войны, жизнь. Но мы об этом не знали, не предполагали и подумать не могли, какие новые испытания приготовила нам судьба. Весной 1942 года мы посадили картошку на довольно большом участке земли за посёлком, и в зиму у нас было достаточно этого благословенного овоща. Настолько достаточно, что бабушка занялась небольшим промыслом: делала картофельные оладьи и ходила продавать их на вокзал, а из маленькой, как горошины, картошки делала крахмал. У нас во дворе ведь ещё были небольшие картофельные грядки. Так мы дожили до конца зимы 1943 года. И в это время однажды к нам пожаловали необычные гости: начальник и секретарь парткома станции. Пришли сватать Таню за машиниста Нижегородцева, который попал в тяжёлую жизненную ситуацию. В то время, как он месяцами пропадал в поездках, — водил на фронт тяжеловесные составы, жена его связалась с военным снабженцем аэродрома, который передавал ей разные предметы из числа военного обмундирования лётчиков, а она продавала. Их арестовали, ему грозил расстрел. На допросе женщина похитила со стола следователя бритву, и ночью в одиночной камере перерезала себе вены. Её уже похоронили, когда машинист вернулся в свой опустевший дом. Сын бегал беспризорно по улицам, домой не шёл. Видимо, работник Нижегородцев был ценный, да и человек хороший – недаром такие люди и в такое время стали ему помогать устраивать бытовые проблемы. Сколько раз можно выходить замуж? Таня была ошеломлена. В её памяти пронеслись все её четыре (!) замужества, считая и особенно страшное последнее. Долго не могла придти в себя от посещения начальства и от безумного предложения: почему она? Они ведь даже не знают друг друга? Те терпеливо и настойчиво убеждали бедную женщину пожертвовать собой ради другого человека, ради его сына, в конце концов ради дела – фронта. Объяснили, что знают её как добропорядочную честную женщину, перебрав всех подходящих, решили, что лучше её нет. И кроме того, убеждали они, у тебя ведь своего угла нет, кончится война, вернутся хозяева дома – куда пойдёшь, ведь не молоденькая. А здесь и человек хороший, и дом полная чаша. Надо сказать, что машинисты тогда были у государства в фаворе, им выделяли бесплатные прекрасные особняки с большими участками земли при доме. Были даже особые улицы, рядом с железнодорожными путями – Большое и Малое Отчуждение, которые застраивалась только такими особняками. Но Татьяна Захаровна сказала решительно: «Нет!». Так и ушли ни с чем важные гости. Затем приходили ещё делегации убеждать Таню, но она держалась твёрдо. Прибегала Зоя, пугала её, что останется на улице на старости лет, до смерти будешь квартиру снимать? На какие шиши? Тётя Таня не соглашалась. Мы с бабушкой каждый раз приходили в большое волнение: Танино замужество больнее всего ударит по нам. И каждый раз внимательно прислушивались к разговорам, благо маленькое помещение — между кухней и комнатой не было дверей — позволяло всё слышать. Но Таня держалась. Но однажды пришёл тот, о котором так много говорили в нашем доме – машинист Нижегородцев. Я всё время называю его только по фамилии, так как не помню имени. Пришёл после тяжёлой поездки, удручённый случившимся в семье, в надежде, что только Таня Лебедева может его спасти (считаю, что ему это внушили люди, знавшие её, он-то с ней знаком не был). Это был небольшого роста некрасивый человек, он и говорить-то толком не мог ( то ли от неумения, то ли от волнения и переживаний ), смотрел жалобно и просил Татьяну Захаровну согласиться. Не знаю уж, что чувствовала тётя Таня, находясь в такой осаде, но или устала сопротивляться, или решила использовать последний козырь при отказе, сказала ему: «Соглашусь, если Мы, конечно, ещё не понимали, что это значит для Тани, сами возьмёшь вместе с бабушкой и девочками». А он согласился. Мы же обрадовались, так как слышали много о его доме, где просторно, и просто хотели перемен ( мы – это Оля и я). Бабушка была против, но тоже радовалась, что Татьяна Захаровна нас не бросает.
Мы выходим замуж По сравнению со всеми предыдущими нашими квартирами это были настоящие хоромы – особняк на большом участке с благоустроенным просторным сараем и погребом. Переселялись мы без нашего машиниста, он был, как всегда, в поездке. Никаких официальных событий по этому поводу не было, об условиях, по которым они объединялись, мы ничего не знали. Дом был, что называется, полная чаша: все комнаты обставлены хорошей мебелью — диван, хорошие кровати с панцырными сетками с металлическими шишкам на боковинах (были застелены белыми пикейными одеялами, боковины, подзор, подушки украшены белоснежными занавесками и накидками с вышивкой «ришелье», над кроватями – ковёр). Конечно, почётное место занимал шифоньер, в простенке – красивый трельяж, на тумбочке дорожка с вышивкой, на котором сохранились предметы туалета бывшей хозяйки: пудреница, губная помада, духи «Красный мак», земляничный крем. Двери и окна закрывали занавески и портьеры из серой парусины (была такая модная ткань, из неё шили и платья, и юбки, и даже туфли – тапочки спортивные), также украшенные той же вышивкой «ришелье». Посередине большой комнаты стоял квадратный раздвижной стол, окружённый венскими стульями. И стол был застелен скатертью в стиле занавесок. И, конечно же, в углу стоял буфет, уставленный разнообразной посудой. Нам отвели отдельную комнату с широкой кроватью. Но основным местом пребывания для нас стала большая просторная веранда, которая тянулась по всей длине дома. Там стояла керосинка, на которой бабушка тотчас же стала готовить еду. Приближалась весна, и бабушка стала готовиться к весенним посадкам. Вначале засадили картошкой территорию при доме. Других посадок было мало – по границам участка росла жёлтая акация, очень распространённая в Балашове. Чувствовалось по всему, что хозяйка совсем не интересовалась украшением приусадебного пространства. Появился на короткое время хозяин, с тётей Таней они решили взять большой участок под посадку картошки за городом – тогда выделяли землю всем желающим. И до следующей его поездки мы это сделали. Лето 1943 года прошло без особых происшествий. В нашей объединённой семье наступило относительное благополучие: каждый день на короткое время ( учебный год закончился) я отправлялась к тете Тане. Её в это время перевели в специальную столовую для обслуживания поездных бригад, и для удобства экипажей её разместили прямо посредине путей, в ветхом сараеобразном здании. Думаю, что его давно уже снесли. Там было мрачно и как-то неустроенно. Танино рабочее место располагалось в тёмном углу, и не представляю, как она могла видеть талончики на питание. Я-то их переносила с великой бережностью на окно и наклеивала на листы. Меня кормили обедами — это была моя неофициальная зарплата, согласованная тётей Таней с товарками по работе. Я их не помню, они все были очень заняты, каждая на своём рабочем месте, никогда не собирались поболтать, посудачить, каждая после работы стремглав бежала домой – к детям, старым родителям. И уносить, как это стало привычным потом, им было нечего – вот может капустный бульон. В остальное время я находилась в распоряжении бабушки. Оля уже стала большой — осенью она поступала в первый класс, и к нашей общей радости, к Екатерине Фёдоровне. В промежутках между бабушкиными поручениями я предавалась своему любимому занятию – чтению. Мне в это лето попали в руки замечательные книги, содержание которых нередко заставляло меня горько плакать. Я забиралась в заросли акации (там было прохладнее – лето было жарким) и читала иногда до темноты. Помню, до слёз меня растрогала история капитана Гаттераса («Приключения капитана Гаттераса» Жюля Верна). Домашним я долго не могла объяснить, почему у меня зарёванное лицо. Но следующий раз мои безутешные рыдания привлекли внимание бабушки, и она заставила меня рассказать, что это за книга такая. Это была «Орлеанская дева» Шиллера. Узнав об истории Жанны ДАрк, о том, как её предали, и об её ужасной кончине, бабушка присоединилась к моему плачу и тоже залилась слезами, заплакала и Оля, испугавшись наших переживаний, и побежала за тётей Таней. Та тоже всплакнула, не выдержав рассказа о страданиях Орлеанской девы. Подошла осень, учебный год объявили с 1 октября ( если я не ошибаюсь!). В один из кратких приездов нашего машиниста мы все отправились на уборку урожая картофеля — его в том году уродилось невероятно много. С большим трудом удалось погрузить десять мешков на две ручные повозки. Но так мы все радовались! А утром следующего дня тётя Таня, хозяин и бабушка отправились на рынок закупать помидоры и огурцы для засолки. Дома остались мы с Олей. Внезапно в калитку громко постучали. Мы бросились открывать. На пороге стоял мужчина, как мне показалось, угрожающей наружности, он спросил: здесь ли живёт Анастасия Ивановна Матузина (наша бабушка). Мы ответили утвердительно и объяснили, что её нет дома. Но, как будто почувствовав что-то, бабушка как раз и пришла. Эти мужчины ( их было двое) сказали, что они приехали за нами по просьбе бабушкиной старшей дочери – Катерины, которая наняла их, чтобы они привезли маму и девочек к ней на хутор Самолщинский Алексеевского района Сталинградской области. И несмотря на протесты бабушки, её отказ ехать, те стали выносить наши вещи, бросать их в кузов открытого грузовика, и вскоре, наспех попрощавщись с ошеломлённой тётей Таней ( она в это время тоже вернулась с рынка), мы уже катили в неизвестность, удаляясь от Балашова. Мы даже не смогли увидеться с тётей Шурой и её сыном Георгием, мужики эти очень торопились, дорога предстояла долгой. А тётя Таня с Зиной остались на улице Малое Отчуждение. Мы очень мало знаем об их жизни после нашего отъезда. К сожалению, не переписывались – бабушка, потому что не умела писать, а я потому, что была переполнена новыми впечатлениями. Позднее мы узнали о печальной участи нашей дорогой тёти Тани и её дочери Зины (с последней мы встретились, когда через два года вернулись в Балашов). Зинаида вышла замуж за парня, который ей показался принцем – он был сыном председателя горисполкома, главы города. Вошла в хорошую, как ей казалось, обеспеченную семью. Но через несколько месяцев, когда она была беременна, мужа её арестовали за бандитизм. Печальная судьба. Но ещё печальнее сложилась дальнейшая жизнь Татьяны Захаровны. Тёплых отношений у неё с Нижегородцевым не сложилось, они остались чужими людьми, впоследствии он сошёлся с родной сестрой своей бывшей жены, которая опекала его сына. Но это было потом. А сначала произошло вот что. Из своих поездок машинист не раз привозил продукты, видимо, удавалось их приобрести на станциях у местных жителей. Из одной поездки он привёз мешок муки. Этот-то мешок муки и сыграл роковую роль в жизни Тани. Однажды, не успев вовремя наклеить и посчитать талоны от карточек, она оставила их на работе. А утром их не оказалось, вернее, остались несколько разрозненных. Сдать отчёт она в тот день не смогла, как и в последующие, так как их негде было взять. Сама оповестила соответствующие службы. По законам военного времени её тотчас же арестовали, признав единственной виновной, и главной уликой посчитали найденный при обыске мешок муки, посчитав, что карточки она сменяла на муку. И Татьяна Захаровна, человек необычайно честный и работящий, оказалась в тюрьме. Когда я вернулась в Балашов в 1945 году, она находилась в заключении. А гораздо позднее — мне не удалось календарно установить когда — при ремонте пола в этой злополучной столовой были обнаружены обглоданные то ли мышами, то ли крысами остатки листов, на них можно было разобрать талоны от карточек, которые пропали в ту несчастную ночь и которые послужили причиной её несправедливого обвинения и заключения. И не смогла я выяснить, как и где закончила свой печальную, в общем-то безрадостную жизнь, Татьяна Захаровна Лебедева. Светлая память о ней до сих пор хранится в нашей семье, а сестра моя, Оля, дочь свою назвала Таней в честь этой очень хорошей и несчастной женщины, которая сыграла в нашей жизни роль доброго ангела, была нашей надеждой и опорой, стеной, за которой мы прятались от жизненных невзгод тяжелейшего военного времени. Впервые за долгое время измученная тревогами, болезнями внучек, заботами о пропитании, отоплении, страхами за арестованных дочь и зятя бабушка перевела дыхание, поняла, что есть рядом человек, который разделит с ней все её беды и поможет, хотя бы участием, сочувствием, если не сможет по-другому.
Здравствуйте! Очень хотелось бы связаться с автором "Свидетельства о рождении..." Я внучка Татьяны Захаровны, дочь ее сына Николая. Моя дочь плотно занимается поисками хоть какой-то информации о родных, и вдруг такой подарок - эта статья!
